Рабиндранат Тагор [без илл.] - Кришна Крипалани

Бенгальские читатели к этому времени уже научились воспринимать многогранность гения Тагора и каждый раз, когда новая книга выходила в свет, задавались вопросом, какой еще новый сюрприз приготовил для них поэт. Но в представлении иностранных читателей уже сложился образ автора "Гитанджали". В то же время ни одна из книг, последовавших за первой, не соответствовала ему. Они могли бы показать европейцам творчество Тагора в более верной перспективе, но первое впечатление всегда самое яркое и устойчивое, поэтому Тагор так и остался в сознании Запада по преимуществу религиозным поэтом и философом. Его библейский облик и величественная манера держаться, постоянные упоминания об идеалах древних отшельников-мудрецов помогали создавать это одностороннее впечатление.

Ротенстайн вскоре почувствовал эту опасность. Он писал в своих мемуарах: "Приятно было видеть, с какой готовностью читатели платили дань восхищения индийцу. Ничего подобного раньше не случалось. Но я был озабочен, как бы божественный облик Тагора и мистический элемент в его поэзии не привлекли бы Schwarmerie[74] сентиментальных людей, каких с избытком хватает и в Англии и в Америке, — тех, кто преследует идеалистов с большим рвением, чем идеалы. У Тагора, конечно, были все качества, чтобы привлечь подобный род поклонников". Опасность стала более явственной после присуждения Нобелевской премии, когда на поэта упали лучи всемирной славы.

В сентябре Тагор отплыл из Лондона на родину. "Прежде чем Тагор уехал в Индию, — пишет Ротенстайн, — Йитс и я организовали в его честь маленький обед. После обеда мы попросили Тагора спеть "Банде матарам", патриотическую песню.[75]

Он напел мелодию, но после первых слов замолк — остальное он не мог вспомнить. Тогда Йитс начал ирландский гимн, но память подвела и его, а Эрнест Рис[76] ни за что не мог вспомнить слова национального гимна Уэллса. "Ну и компания!" — воскликнул я, запнувшись на "Боже, храни короля!".

Тагор находился в Шантиникетоне, когда пришло известие, что 13 ноября 1913 года ему присуждена Нобелевская премия. Это известие вызвало немалое изумление и великую радость по всей стране. В маленьком ашраме Шантиникетона, где ребятишки вряд ли знали, что такое Нобелевская премия, но понимали, что их любимый учитель получил всемирное признание, они просто были вне себя от радости. Что же ощущал сам поэт? Нет сомнений, что он чувствовал себя гордым и счастливым, и в первую очередь потому, что ему воздавали по заслугам. Тагор не мог судить иначе. Как патриот он был счастлив, что теперь имя его страны появилось на карте всемирной литературы, и он гордился тем, что стал тому причиной. Но как поэт он не мог не ощутить, что дни мирного покоя и ненарушимого следования творческому предназначению поэта и учителя пришли к концу.

Пятью днями позже он писал Ротенстайну: "В тот момент, когда я получил известие о высокой чести, возложенной на меня присуждением Нобелевской премии, мое сердце обратилось к Вам с любовью и благодарностью. Я почувствовал, что среди моих друзей никто не будет так рад этой новости, как Вы. Выше всех почестей знание, что за нас обрадуются те, кого мы больше всего ценим. Но тем не менее это серьезное испытание для меня. Ураган общественных страстей, порожденный этим событием, вызывает ужас. Это почти так же плохо, как привязать консервную банку к хвосту собаки, так что ей невозможно бежать, не поднимая шума и не собирая толпы зевак по пути. В течение последних нескольких дней я завален телеграммами и письмами. И те люди, которые никогда не были ко мне дружелюбны или никогда не читали ни строчки из моих произведений, кричат громче всех о своей радости. Не могу выразить Вам, как я устал от всего этого крика, поразительная обманчивость которого для меня непереносима. Воистину эти люди восславляют славу в моем лице, а вовсе не меня".

К тому же Тагору стало ясно, что для большинства его соотечественников потребовался отзвук иностранных почестей, чтобы неохотное прежнее признание его заслуг превратилось в восторженное поклонение. Эта грустная и горькая мысль нашла свое выражение 23 ноября, когда депутация из пятисот видных граждан города Калькутты прибыла на специальном поезде в Шантиникетон, чтобы принести ему "поздравления от имени всего народа". В прямых и поэтичных словах поэт сказал им, что он не может принять столь нереальные знаки внимания. Его всегдашние поклонники поняли, против кого направлено острие этих слов. А остальные, чей восторг он так резко оборвал, никогда не смогли простить ему столь "негостеприимный ответ". Калькуттская пресса тут же начала против него яростные нападки за "непростительную дерзость". Однако выдающийся общественный деятель-патриот Бипин Чандра Пал поддержал его в своей газете "Хинду ревыо": "Всякий в положении Рабиндраната с его поэтической чувствительностью не мог бы не почувствовать горечи в подобных обстоятельствах. Упрек, прозвучавший в его ответе, не может считаться не заслуженным нами или недостойным его".

Премия была присуждена за поэтическое творчество и художественные достоинства поэзии Тагора. Но сам факт, что премия присуждена представителю Азии, придал награде особое значение. Тагор из личности превратился в символ — символ принятия Западом азиатской культуры и ее потенциального возрождения. Тагор был первым, кто запечатлел в сознании западной интеллигенции тот факт, ныне ставший общепризнанным, что "мудрость Азии" жива, что с ней надо обращаться как с живым существом, а не как с любопытным музейным экспонатом.

В этой лавине приветствий и откликов много занимательных суждении, которые могут проиллюстрировать относительность европейского взгляда на мир. "Бирмингем пост" с имперской гордостью заявляла, что "англо-индийская поэзия теперь уже не может итерироваться, поскольку два ее представителя — единственные английские авторы, которые удостоены Нобелевской премии за литературу". В странную обойму попали Тагор и Редьярд Киплинг!

Благочестивые христиане с надеждой увидели в стихотворениях Тагора обещание грядущего религиозного возрождения. "Мы с нетерпением ожидали, — писала газета "Баптист тайме", — какого-нибудь знака влияния христианских идей на восприимчивый индийский ум. Наконец-то появился человек, которого мы так ждали, — тот, кто послан наперед божьей колесницей, чтобы прокладывать Ему путь. И когда мы вспоминаем, что каждое слово этого поэта с жадностью ловится миллионами, — неужели мы не можем надеяться, что новая, христианская Индия уже стоит на нашем пороге?" Пришлось напомнить энтузиастам, что Тагор никогда не был христианином. Объявились, как обычно, и такие умники, которые всегда уверены, что все видят насквозь. Некоторые из них усмотрели в присуждении премии "британскую руку", пытающуюся раздуть славу империи. Другие предположили, что шведские литературные круги, с их